ЗОЩЕНКО Михаил Михайлович (1894-1958)

ЗОЩЕНКО Михаил Михайлович (1894-1958)
ЗОЩЕНКО Михаил Михайлович (1894-1958), русский писатель. В рассказах 20-х гг. преимущественно в форме сказа создал комический образ героя-обывателя с убогой моралью и примитивным взглядом на окружающее. "Голубая книга" (1934-35) - цикл сатирических новелл о пороках и страстях исторических персонажей и современного мещанина. Повести "Мишель Синягин" (1930), "Возвращенная молодость" (1933), повесть-эссе "Перед восходом солнца" (ч. 1, 1943; ч. 2, под названием "Повесть о разуме", опубликована в 1972). Интерес к новому языковому сознанию, широкое использование форм сказа, построение образа "автора" (носителя "наивной философии"). Произведения Зощенко подверглись уничтожающей критике в постановлении ЦК Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) {ВКП(б)} "О журналах «Звезда» и «Ленинград»" (1946) как клевета на советскую действительность. * * * ЗОЩЕНКО Михаил Михайлович [28 июля (10 августа) 1894, Петербург (по др. сведениям — 1895, Полтава) — 22 июля 1958, Ленинград], русский писатель, сатирик, драматург. Ранние годы. Родился в небогатой интеллигентной семье (отец — художник-передвижник, мать — писательница; обремененная семьей, где было восемь детей, она иногда печатала свои рассказы в газете "Копейка"). В 1894 в 20 лет, прервав учебу в университете, Зощенко ушел на фронт, где был командиром взвода, прапорщиком, командиром батальона. За личную храбрость был награжден пятью орденами, среди которых был редчайший - солдатский Георгиевский крест. Тогда же был ранен, отравлен газами, получил порок сердца и депрессию, обострявшуюся во время крутых переломов его судьбы. После Февральской революции, при Временном правительстве, работал начальником почт и телеграфа, комендантом Главного почтамта в Петрограде, секретарем полкового суда в Архангельске. После Октябрьской революции служил пограничником в Стрельне и Кронштадте, потом добровольцем ушел в Красную армию, где был командиром пулеметной команды и адъютантом под Нарвой и Ямбургом. В 1919 был демобилизован, начал писать. Первые опыты —литературно-критические статьи (книга "На переломе", не завершена). В 1921 в "Петербургском альманахе" опубликовал свой первый рассказ. Демобилизовавшись, попробовал себя во множестве профессий и никогда об этом не жалел: внутренний опыт военных и первых послереволюционных лет лег в основание его художественного видения. Литературное окружение. Желание стать профессиональным писателем привело Зощенко (1921) в группу "Серапионовы братья" (Л. Лунц, Вс. Иванов, В. Каверин, К. Федин, Мих. Слонимский, Е. Полонская, Ник. Тихонов, Ник. Никитин, В. Познер). "Серапионовы братья" чуждались демагогии и суесловной декларативности, пытались сделать искусство независимым от политики, в изображении реальности намеренно шли от фактов жизни, а не от лозунгов. Их позицией была осознанная независимость, которую они противопоставляли рано сформировавшейся идеологической конъюнктурности в советской литературе. Критики, опасливо относясь к "серапионам", считали тем не менее, что Зощенко является "наиболее сильной" фигурой среди них. Творческая установка. Самосознание Зощенко складывалось в социокультурном контексте русского жизнетворчества. Революция усилила в нем идею непосредственного участия в преобразовании жизни. Порвав со своим классом еще до революции, как он заявлял неоднократно, Зощенко воспринял ее как "гибель старого мира", "рождение новой жизни, новых людей, страны". Его мировоззрение располагалось в русле "интеллигентски-народнической" (А. Воронский) тенденции 1920-х годов. "Я всегда, — писал он Горькому в 1930, — садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то, если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди. И тут что-то страшно запущено. И все это заставляло меня заново перекраивать работу и пренебречь почтенным и удобным положением" (Литературное наследство, Т.70, М., 1963, с. 162). Так родилась проза Зощенко, которую пародисты называли литературой "для небогатых" ("Литературный Ленинград", 1935, 1 января, с.4). Прежняя литература была писателем отринута как вялая и пассивная. Он боялся "дворянской реставрации" в литературе, А. Блока считал "рыцарем печального образа" и надежды возлагал на литературу с героическим пафосом, моделируя ее по Горькому и Маяковскому (книга "На переломе"). В ранних рассказах Зощенко ("Любовь", "Война", "Рыбья самка" и др.) была ощутима школа Чехова, вскоре, однако, отринутая: большая форма чеховского рассказа казалась Зощенко не соответствующей потребностям нового читателя. Он избрал краткую форму в 100-150 строк, которая надолго стала канонической формой его сатирических рассказов. Он хотел писать языком, где был бы воспроизведен "синтаксис улицы... народа" (Перед восходом солнца. "Октябрь", №6-7, с. 96). Себя он считал человеком, временно замещающим "пролетарского писателя". Зощенко-сатирик. Первой победой были "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова" (1921-22). О верноподанности героя, "маленького человека", побывавшего на германской войне, было рассказано иронически, но беззлобно; писателя, кажется, скорее смешит, чем огорчает, и смиренность Синебрюхова, который "понимает, конечно, свое звание и пост", и его "хвастовство", и то, что выходит ему время от времени "перетык и прискорбный случай". Дело происходит после Февральской революции, рабье в Синебрюхове еще кажется оправданным, но оно уже выступает как тревожный симптом: произошла революция, но психика людей остается прежней. Повествование окрашено словом героя — косноязычного человека, простака, попадающего в различные курьезные ситуации. Слово автора свернуто. Центр художественного видения перемещен в сознание рассказчика. В контексте главной художественной проблемы времени, когда все писатели решали вопрос "Как выйти победителем из постоянной, изнурительной борьбы художника с истолкователем" (К. Федин), Зощенко был победителем: соотношение изображения и смысла в его сатирических рассказах было на редкость гармонично. Основной стихией повествования стал языковой комизм, формой авторской оценки — ирония, жанром — комический сказ. Эта художественная структура стала канонической для сатирических рассказов Зощенко. Поразивший Зощенко разрыв между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики сделал писателя особенно внимательным к той сфере жизни, где, как он считал, деформируются высокие идеи и эпохальные события. Наделавшая много шума фраза писателя "А мы потихонечку, а мы полегонечку, а мы вровень с русской действительностью" вырастала из ощущения тревожного разрыва между "стремительностью фантазии" и "русской действительностью". Не подвергая сомнению революцию как идею, Зощенко считал, однако, что, проходя сквозь "русскую действительность", идея встречает на своем пути деформирующие ее препятствия, коренящиеся в вековечной психологии вчерашнего раба. Он создал особый — и новый — тип героя, где невежество было сплавлено с готовностью к мимикрии, природная хватка — с агрессивностью, а за новой фразеологией были скрыты прежние инстинкты и навыки. Моделью могут служить такие рассказы, как "Жертва революции", "Гримаса нэпа", "Тормоз Вестингауза", "Аристократка". Герои пассивны, пока не понимают, "что к чему и кого бить не показано", но когда "показано" — они не останавливаются ни перед чем, и их разрушительный потенциал неистощим: они издеваются над родной матерью, ссора из-за ершика перерастает в "цельный бой" ("Нервные люди"), а погоня за ни в чем не повинным человеком превращается в злобное преследование ("Страшная ночь"). Новый тип стал открытием Зшщенко. Его часто сравнивали с "маленьким человеком" Гоголя, Достоевского, позже — с героем Чарли Чаплина. Но зощенковский тип — чем дальше, тем больше — отклонялся от всех образцов. Языковой комизм, который стал отпечатком абсурдности сознания его героя, стал формой и его саморазоблачения. Он сам себя маленьким человеком уже не считает. "Мало ли делов на свете у среднего человека!" — восклицает герой рассказа "Чудный отдых". Горделивое отношение к "делу" — от демагогии эпохи; но Зощенко ее пародирует: "Сами понимаете: то маленько выпьешь, то гости припрутся, то ножку к дивану приклеить надо... Жена тоже вот иной раз начнет претензии выражать". Так в литературе 1920-х сатира Зощенко образовала особый, "отрицательный мир", как он говорил, — с тем, чтобы он был "осмеян и оттолкнул бы от себя". В фарватере Гоголя: "сентиментальные повести". Начиная с середины 1920 годов Зощенко публикует "сентиментальные повести". У их истоков стоял рассказ "Коза" (1922). Затем появились повести "Аполлон и Тамара" (1923), "Люди" (1924), "Мудрость" (1924), "Страшная ночь" (1925), "О чем пел соловей" (1925), "Веселое приключение" (1926) и "Сирень цветет" (1929). В предисловии к ним Зощенко впервые открыто саркастически говорил о "планетарных заданиях", героическом пафосе и "высокой идеологии", которых от него ждут. В нарочито простецкой форме он ставил вопрос: с чего начинается гибель человеческого в человеке, что ее предрешает и что способно ее предотвратить. Этот вопрос предстал в форме размышляющей интонации. Герои "сентиментальных повестей" продолжали развенчивать мнимо пассивное сознание. Эволюция Былинкина ("О чем пел соловей"), который ходил в начале в новом городе "робко, оглядываясь по сторонам и волоча ноги", а, получив "прочное социальное положение, государственную службу и оклад по седьмому разряду плюс за нагрузку", превратился в деспота и хама, убеждала в том, что нравственная пасивность зощенского героя по-прежнему иллюзорна. Его активность выявляла себя в перерождении душевной структуры: в ней отчетливо проступали черты агрессивности. "Мне очень нравится, — писал Горький в 1926, — что герой рассказа Зощенко "О чем пел соловей" — бывший герой "Шинели", во всяком случае близкий родственник Акакия, возбуждает мою ненависть благодаря умной иронии автора" ("Литературное наследство". Т.70. М., 1963). Но, как заметил К. Чуковский в конце 1920-х — начале 1930-х, у Зощенко появляется еще один тип героя — человек, "потерявший человеческий облик", "праведник" ("Коза", "Страшная ночь"). Эти герои не принимают морали окружающей среды, у них другие этические нормы, они хотели бы жить по высокой морали. Но их бунт кончается крахом. Однако в отличие от бунта "жертвы" у Чаплина, который всегда овеян состраданием, бунт героя Зощенко лишен трагизма: личность поставлена перед необходимостью духовного сопротивления нравам и представлениям своей среды, и жесткая требовательность писателя не прощает ей компромисса и капитуляции. Обращение к типу героев-праведников выдавало извечную неуверенность русского сатирика в самодостаточности искусства и было своеобразной попыткой продолжить гоголевские поиски положительного героя, "живой души". Однако нельзя не заметить: в "сентиментальных повестях" художественный мир писателя стал двуполюсным; гармония смысла и изображения была нарушена, философские размышления обнаруживали проповедническую интенцию, изобразительная ткань стала менее плотной. Доминировало слово, сращенное с авторской маской; по стилистике оно было похоже на рассказы; между тем характер (тип), стилистически мотивирующий повествование, — изменился: это интеллигент средней руки. Прежняя маска оказалась приросшей к писателю. Зощенко и критика. Отношение критики к таланту Зощенко — трагическое непонимание. Вплоть до последних дней его обвиняли в мещанстве, пошлости, бытовизме, аполитичности (первым поводом стала статья "О себе и своей работе", последним — произведения 1940-х гг.). Ему советовали перестать писать о "мещанском болоте, которое и без того отживает свой век и никого не интересует" ("Литературный современник", 1941, №3, с.126). Реальное опровержение этой точки зрения было заложено в широком диапазоне зощенковских героев: их социальный круг был велик и выходил за рамки тех, кто имеет "какую-либо небольшую собственность" — тут были и рабочие, и крестьяне, и служащие, и интеллигенты, и нэповские хозяйчики, и "бывшие". Защищая свою приверженность к изображению особого типа героев, Зощенко писал: "Я не хочу сказать, что у нас все мещане и жулики, и все собственники. Я хочу сказать, что почти в каждом из нас имеется ведь та или иная черта, тот или другой инстинкт мещанина и собственника". Он объяснял укорененность мещанства тем, что оно "накапливалось столетиями". При таком понимании мещанство выводилось за пределы сословных перегородок и включалось в иной ряд — этический, социально-психологический. "Мещанство" становилось не столько атрибутом сознания героя, сколько знаком особой формы существования человека в мире, особым способом видеть и чувствовать мир, системой жизни, где быт не одухотворен и где он не поднялся до уровня бытия. Следовательно, истинной причиной расхождения Зощенко и критики была его сосредоточенность на природе человека: она не вписывалась в ортодоксальную советскую идею быстрой "переделки" человека, его герой выпадал из канонизированного образца советской литературы — носителя передовых взглядов, представителя "отборных качеств" своего класса. Критика упрекала Зощенко также в непроясненности авторской оценки. Саркастическая интонация, ирония казались ей недостаточно энергичной формой авторской тенденции. Это привело к глубокой и неплодотворной рефлексии писателя над своим творчеством. Он ей подчинился. "Ироническую" складку своего характера он начал ощущать как собственную недостаточность. В его размышлениях огромное место заняли поиски "светлой формулы". "Ум не должен останавливаться на мрачном решении", — писал он в статье о Заболоцком (1937). "Мрачные качества непригодны советскому сатирику... — писал он в статье тех же лет об И. Ильфе, — и комментировал: "Народу несвойственно такое мировоззрение". Прежде уверенно отвергавший "рыхлую", как он говорил, мысль о необходимом присутствии в сатире положительного героя, Зощенко с годами начал отождествлять требование официозной критики с "мнением народным". Деформация. Корпус произведений Зощенко, написанных в 1930-е, достаточно велик: в него входят около двух десятков пьес ("Уважаемый товарищ", 1930; "Преступление и наказание", 1933; "Опавшие листья", 1941; "Под липами Берлина" (совместно с Е. Шварцем, 1941), "Солдатское счастье" и др.), а также повести "Возвращенная молодость", "История одной жизни", "Черный принц", "Керенский", "Шестая повесть Белкина", "Тарас Шевченко". Стилистически они написаны в нейтральном стиле, в них нет языкового комизма Зощенко, их риторика нравоучительна и банальна. Больше других привлекала к себе внимание "Голубая книга" (1935). С целью усилить воздействие своих идей на человека, Зощенко, по совету Горького, сгруппировал рассказы в циклы "Деньги", "Любовь", "Коварство", "Неудача", "Удивительные события". Новеллы на исторически-назидательные темы соседствовали с цензурованными самим писателем старыми рассказами. Во имя оптимистического звучания из них было вынуто сатирическоле жало. Противоречия в повествовательной ткани произведений Зощенко конца 1930-х свидетельствовали о глубоких внутренних смещениях в структуре его художественного мира: как бы перестав доверять сокрушающей силе смеха, Зощенко выносит морализм на поверхность. И тогда в его рассказах появляются назидание, перестройка героя на глазах у читателей ("Огни большого города") и проповедническая интонация ("Поминки"). Изредка являясь в своем истинном облике, сатира Зощенко все-таки оказывалась более глубокой и меткой, и такие рассказы, как "История болезни", убеждали в нерастраченных силах Зощенко-сатирика. Прошедшее сквозь всю жизнь писателя сходство с Гоголем ощутимо дает себя знать и в последний период. Исследуя человеческое в человеке, Зощенко, судя по произведениям 1930-40-х, в частности, по книге "Перед восходом солнца", в качестве модели исследования использовал и себя. Пережив революцию, он по себе знал и чувство страха перед "случаем", и ощущение "шаткости", и "какого-то хитрого подвоха в жизни", и несовпадение человека с самим собой, и "ленность" сознания, не сумевшего преодолеть жуткую правду реальной жизни. Свое личное несовпадение с окружающей жизнью, гложущую его невозможность слияния с нею он возводил к своей "мрачности". Подобно тому, как Гоголь считал, что, борясь с болезнью, он занимается "изгнанием бесов", Зощенко в книге "Перед восходом солнца" (1943-44), спускаясь в глубины своего подсознания, по Фрейду исследуя свои детские травмы, облекая ранние впечатления в слово, надеялся избавиться от депрессии. Он разделял советский взгляд на подсознательное как на сырой подвал, в который необходимо вторгнуться и которому должен противостоять разум. В этом он видел значение своей работы во время Великой Отечественной войны. Но публикация повести в журнале "Октябрь" (1943) вызвала резкую критику. Вторая часть так и не увидела свет при жизни писателя (впервые вышла в 1972, текстологически не выверенная, под названием "Повесть о разуме"). Волна политических обвинений прокатилась в прессе и в 1945 — после перепечатки в "Звезде" детского рассказа Зощенко "Приключения обезьяны" (первоначально — журнал "Мурзилка"). Настороженное отношение критиков к его "издевательским", как они писали, "анекдотам" о революции было поставлено в прямую связь с "аполитичностью" "Серапионовых братьев" (о которых вспомнили в 1944 в связи с выходом первой части книги К. Федина "Горький среди нас"). В 1946 грянул гром, что стоило Зощенко здоровья и сильно сократило его жизнь. В докладе А. А. Жданова "О журналах «Звезда» и «Ленинград»" и последующем затем постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 Зощенко был назван "подонком", "клеветником" и "подлецом". Его исключили из Союза писателей и лишили пенсии и карточек. Постановление было отменено только в годы перестройки. В состоянии тяжелейшей депрессии Зощенко пробовал писать (фельетоны, партизанские рассказы). Его перу принадлежат также переводы романов "За спичками" и "Воскресший из мертвых" М. Лассилы, "От Карелии до Карпат" А. Тимонена и др. (переводческая работа, которую устраивали ему друзья, в частности В. Каверин, была единственным средством существования его семьи). Здоровье Зощенко было основательно подорвано. Нищета, незаслуженные оскорбления и одиночество, в котором он оказался, усилили его болезненное состояние. 22 июля 1958 писатель скончался. Похоронен в Сестрорецке. Сатирические типы Зощенко усложнили традиционное русское народоискательство. Сатирическое изображение жизни уже в самом методе несло в себе развенчание народнических иллюзий. Оно усиливалось сосредоточенностью Зощенко на исследовании личности и его убежденностью в том, что только в духовном, нравственном обновлении человека кроются перспективы возрождения общества. Г. А. Белая.